– Это капельница, – подумала я – Я в больнице. Но что со мной случилось?
– Доктор, она открыла глаза! – воскликнула женщина со шприцем.
Ее лицо я никак не могла разглядеть, как и лицо доктора, склонившегося надо мной – мой взгляд блуждал из угла в угол, голова кружилась, и все увиденное сливалось в одну хаотическую массу. Кто-то, вероятно, доктор склонился надо мной и громко сказал прямо в ухо:
– Лида, Лида, ты слышишь меня?
Я пыталась ответить, но язык не слушался, да и рот было не разжать, и пришлось доктору несколько раз повторить свой вопрос, прежде чем я смогла ответить с большим трудом:
– Слышу… Где я?
Манжетка сжимала мне другую руку – еще один человек измерял мне давление, я скорее догадывалась об этом, чем видела своими глазами.
– Ты в больнице на Пионерской, – ответил мне тот же голос, а потом спросил у своего коллеги:
– Сколько сейчас?
– 90/60
– Что со мной, доктор? – прошептала я.
– Разве ты ничего не помнишь, Лида? Ты выпила много таблеток.
– Зачем?
– Вот и я не знаю, зачем, – вздохнув, сказал доктор, но я уже опять провалилась в какие-то темные глубины.
Позже я окончательно пришла в себя и вспомнила все случившееся накануне, но удивительное дело! – то ли это продолжал действовать ноксирон и наступила эдакая эмоциональная приглушенность, то ли от того, что я на том свете побывала и вернулась другим человеком, но я не почувствовала той сильной душевной боли, возвращения которой так боялась. Вернее она была, но какая-то тупая, отдаленная, словно все это произошло не со мной, а с другой девушкой, и я переживаю за нее, а не за себя. А всем известно, что чужая боль не так чувствительна, как своя. Я узнала, что помог мне случай в лице соседки, которая зашла одолжить то ли соли, то ли спичек и увидела, что я сплю среди бела дня в неестественной позе. Это ей показалось странным и она позвала всех соседей. Кто-то из них нашел пустые упаковки из-под ноксирона, все догадались, в чем дело и вызвали «скорую». А на Пионерской как раз находилась больница, куда привозили суициды со всего Ленинграда.
Ну и натерпелась же я в этой больнице – от неприятных процедур до неприятных расспросов, но не обращала на это внимание. Я осталась жива – что ж, судьба. Теперь нужно каким-то образом возвращаться к нормальной жизни. Но как? Разве я смогу объяснить кому-нибудь причину своего поступка? А выдержать косые взгляды и разговоры за спиной? Конечно, виновата я сама, но от этого не будет легче.
Таким образом, меня выписали из больницы утром 30 апреля, и я вышла на свет божий, растерянная от груза навалившихся проблем и слабая физически. Суровая тетя Дуся встретила меня у ворот, и мы молча пошли на трамвай. До самого дома она не произнесла ни слова, но уж там она высказала все, что думала по этому поводу.
– Мало тебя Паша в детстве ремнем бил, надо было не жалеть – экая дрянная девка выросла, – бушевала тетя. – Жить ей надоело, видите ли – голодная она, оборванная, исстрадамши бедная… Горя ты не знала, дорогая племяшка, вот что я тебе скажу…
– Оставьте, тетя, – попробовала я ее прервать, но мне это не удалось.
– Оставить? После того, что ты тут натворила? Да как бы я твоим отцу с матерью в глаза глядела, если б с тобой что случилось? Сказали б: «Недосмотрела, Дуня». А Дуня день и ночь на работе, а она тут и вытворяет, что хочет. И вот что я тебе скажу. Лида, больше я не потерплю такое в своем доме – ни за что.
– Больше этого не будет, тетя. Я уеду домой, в деревню.
Тетя аж на месте подпрыгнула после этого моего заявления и воскликнула:
– Ты это что удумала, поганка? Ты институт бросить удумала? Ну отвечай…
Слезы хлынули у меня из глаз, но я постаралась ответить тете:
– Как я теперь туда покажусь?
Тетя бросилась ко мне, обнимала и гладила по голове, а я все плакала и плакала, как будто только сейчас оплакивала все пережитое в последние дни. Голос тети потеплел, она уже не ругалась, а уговаривала ласково:
– Успокойся, Лиденька, не плачь. Что-нибудь придумаем, всяко в жизни бывает. Только институт не бросай – это самое главное. А таких Мишек у тебя будет пруд пруди – тьфу!
И она сплюнула в сердцах.
– Интересно, откуда она догадалась про Мишку? – подумала я. – Я же ни слова, ни полслова ни с кем…
Но, видно, тетя предполагала нечто более серьезное, чем простая ссора.
– Ты не беременна? – неожиданно спросила она.
Я перестала плакать и возмущенно посмотрела на нее:
– Тетя, как Вы можете предполагать такое? Да если хотите знать, у меня как раз сегодня первый день месячных, а Вы…
Видно было, что камень у нее с души свалился, так она сразу повеселела и заулыбалась.
– Так чего ж ты тогда переживаешь, дурочка? – спросила она ласково. – Не съедят тебя в твоем институте. Сделала глупость – забудь, все можно поправить.
– Как же, – мрачно отозвалась я. – Вы в мою справку загляните, что там написано… Можно с такой справкой в деканат?
Тетя достала из кармана справку, в которой черным по белому стояло: «Истерическое состояние, суицидальная попытка». Расспросив, что это значит, она задумалась, а потом приказала:
– Ложись и спи!
Я повиновалась, потому что слабость давала о себе знать, и мне даже за столом сидеть было трудно. Устроившись поудобнее на своей раскладушке, я тут же задремала. Последнее, что я слышала сквозь сон, это как в коридоре тетя набирала чей-то телефонный номер.
Разбудили меня приглушенные голоса, раздававшиеся в комнате. Беседовали двое – тетя и еще кто-то. Вскоре я поняла, что Оля Саманова.
– … а так ведь с первого взгляда и не скажешь, кто чего стоит. Я и век бы не подумала, какой подлец этот Мишка, – возмущалась тетя.
– А Лида говорила что-нибудь? – спрашивала Оля.
– Оленька, ты же знаешь, какая она скрытная. Ну пусть я ей не мать, а тетка, но она ж для меня заместо дочери – так ведь все равно таится! Видела я, что с девкой неладно в последнее время, но про такое… Да ты бери еще медку, бери…
– Спасибо, тетя Дуся.
Они сидели за столом, пили чай и мирно беседовали. Я приподнялась на локте, и они обе сразу обернулись ко мне.
– Проснулась? Вставай, Лидуш. Оля к нам пришла, – сказала тетя Дуся.
Я кивнула Оле, она подошла ко мне и неожиданно обняла.
– Как ты себя чувствуешь? – спросила Оля.
– Ничего, – ответила я, застыдившись столь явного участия к моей скромной персоне.
– Голова не кружится?
– Нет.
Я быстренько привела себя в порядок и подсела к ним. Тетя налила мне крепкого чая, и я медленно пила его глоток за глотком. Разговор не клеился – не станут же тетя с Олей обсуждать меня в моем присутствии! Мы перебрасывались изредка ничего не значащими фразами, а потом и вовсе замолчали. Я уже подумала, что напрасно тетя выложила Оле о последних событиях, что ей нужно было просто почесать язык, но я ошибалась. Оля приехала не из-за праздного любопытства или просто сочувствия – она хотела мне помочь.
– Если ты в порядке, то сейчас поедешь со мной, – сказала Оля, увидев, что моя чашка пуста.
– Куда?
– Я попросила кое-кого… Тебе напишут другую справку.
Я сначала ничего не поняла, но Оля объяснила, что в той справке будет написано, что я якобы болела ОРЗ, и никто в институте ни о чем не узнает.
– Кто же мне даст такую справку? Оля! Неужели ты все рассказала родителям? – я была почти в панике, но Оля сразу успокоила:
– Да ты что? Каким родителям? Я позвонила Виктору Ивановичу и он обещал… Только поедем сразу, сегодня у них короткий день…
Да, завтра Первое мая, праздник, как я забыла об этом! Ну что ж, Виктор Иванович для меня чужой человек, и смотреть в глаза ему будет проще… Я кивнула в знак согласия и стала собираться.
В начале второго мы приехали в первый медицинский, и Оля повела меня в кабинет Виктора Ивановича. Вокруг было пустовато: у больных тихий час, у медперсонала обед, а студенты в предвкушении праздника уже разбежались из alma mater кто куда.
Оля постучала в дверь, на которой висела табличка с двумя фамилиями: «Бондаренко Б. Б., Воскресенский В. И.», и заглянула внутрь:
– Можно?
– Заходите, Оленька, – послышался приятный баритон.
Оля взяла меня за руку и мы вошли в кабинет. Эта была комната, узкая, как чулок, заставленная книжными стеллажами по стенам и двумя письменными столами возле окна. Кожаная кушетка стояла слева у двери, а справа – ящики с таблицами, схемами, муляжами.
Виктор Иванович сидел за столом. Он взглянул на нас обеих, на мгновение задержавшись на мне, и я заметила, что он чем-то похож на Михаила – те же карие глаза, тот же оттенок волос, правда не каштановый, а потемнее, но выражение лица другое: не восторженно-щенячье, как у Миши, а серьезное, немного грустное. Что ж, может быть, такое лицо будет и у Михаила в 31 год – кто знает?
